Тайна Жизни - Страница 25

К оглавлению

25

Она опустилась на стул.

Глава X.
Иллюминованный лес.

Три дня прошло со времени отъезда Гилермо Мюйир. Вернувшись, он привез письмо, полное плачевных признаний профессора, который проклинал свое безумие, жалко выпрашивал прощения у Алинь, клялся, что скоро вернется, освобожденный навсегда от искательницы приключений. Мюйир объяснил свое долгое отсутствие: в пути мисс Элен потребовала, чтоб «Форверд» взял направление на Порт-оф-Спэн, так как она не хочет высаживаться в Карупано, где, по ее словам, убийцы ее дяди будут покушаться на ее жизнь.

— Так я и поверил, — смеялся Жюльен: — Она, должно быть, когда-то кутила в этом городе.

В противоположность Алинь, он охотно мирился с капризами судьбы: с гаваннами профессора, с ужением рыбы, с уроками негритянского языка, которому его обучала Атали Куку. Из чувства человечности он вместе с Алинь делал перевязки каторжнику, который, очевидно, упрямо хотел жить. Иногда, по утрам, он исчезал, унося с собой удочки. Обедал на берегу тем, что ему приносила любезная негритянка и возвращался наверх только к ужину.

— Вы меня извините за то, что я не составлю вам компании? — спрашивал он иногда с серьезным видом молодую девушку и бретонца, которых он изучал, как психолог, но намеренно не нарушал их tête à tête. Уже почти вполне исцелившийся, Жан Лармор держался теперь совершенно иначе. Менее молчаливый, он искал общества Алинь и, видя ее печальной, пытался ее рассеять, пускаясь в воспоминания о своих приключениях или рассказывая о своей семье, о детстве, о планах.

— Нас пять сыновей и четыре дочери. Я четвертый, остальные плавают или работают со стариками на земле, которая в трех милях от крепости Этель.

— Красивые у нас места! Надо видеть реку с высоты висячего моста, когда прилив превращает ее в кипящий поток! Это надо видеть. Художники приезжают даже из Парижа.

Он иногда останавливался на полуслове и ждал одобрения. Он чувствовал ее настолько выше себя, по образованию и воспитанию, что боялся ей надоесть своей исповедью.

— Я вернусь домой, но еще не скоро, совсем не скоро. Ведь, я теперь все потерял. Я приценился к красивому белому домику, возвышающемуся на холме, точно мельница. Его, наверно, продадут теперь...

— Найдется другой, красивый домик.

— Да, это не то, что моя шхуна! И вот, в тридцать два года я без гроша! А я то хотел рано жениться.

Он говорил о будущем, о земле, из которой он вырвет ее золотые сокровища, и она чувствовала, что в ней загорается тревога. Она не смела смотреть в глаза своему собственному будущему. Что готовила жизнь ей? — Одинокой женщине без семьи, без близких родных? Бегство ученого разбило ее научный идеал. По размышлении дело представлялось ей еще хуже. Она должна будет скоро вернуться во Францию и снова завязнуть в посредственной обыденной работе. Но ее тревога растворялась в энтузиазме Жана Лармора, который воспламенялся всякий раз, когда говорил о предстоящей ему борьбе.

— Через два года я сделаюсь миллионером, если только не сожрут меня ягуары. Но они меня не сожрут. Хорошо, что я потерпел крушение. Все равно я бы продал лодку, чтобы заняться только золотом. Набираешь лопату земли, бросаешь ее в корыто, мешаешь все это с водой пока не останется один только гравий, и если вы на дне не найдете на сто франков золота, так только потому, что не набрали полной лопаты. Вы можете вашей лопатой зарабатывать по тысяче франков в день и, конечно, в десять или двадцать раз больше, если у вас американские приспособления. Вы улыбаетесь, мадемуазель. А, между тем, я не лгу.

Он часто возвращался к теме о женитьбе. Несколько прорвавшихся слов позволяли угадывать в его прошлом идиллии, может быть, связи с молодыми дикарками, но воображение его было занято женщиной его будущего. По описаниям, она была так непохожа на Алинь, что, слишком хорошо сознавая пропасть, отделявшую его от молодой девушки, он мог говорить с ней об этом, как с сестрой:

— Я хочу, чтоб она была хорошей хозяйкой; даже, если я ей принесу богатства, надо, чтоб она умела готовить и обходиться без прислуги. Я хочу, чтоб она не пугалась опасности, была хорошей матерью и принесла мне хороших детей. Какая у нее будет наружность? Право, я еще даже не придумал, но я хотел бы, чтоб она была похожа на вас. Я хочу сказать, такая же большая, так же хорошо сложена, с красивым лицом и зубами. Мне кажется, что вы считаете меня слишком требовательным, мадемуазель?

Ночью, после таких разговоров, Алинь спала беспокойным сном. Она чувствовала какую то безысходность, против которой не в силах была бороться. Да, пропасть, отделявшая ее от Жана Лармор, от единственного человека, голос, взгляд, присутствие которого заставляли сильнее биться ее сердце — эта пропасть была непреодолимой...

— ...Скажите мне, мадемуазель, — говорил он однажды, шутя: — какого человека вы назвали бы своим мужем?

Этот вопрос застал ее врасплох. Внезапно забившееся сердце чуть не крикнуло: «тебя, Жан, или никого»! Она так побледнела, что он поднялся с качалки и, схватив ее белые тонкие руки своими грубыми руками моряка, воскликнул:

— Простите, я так груб и невоспитан!.. Я должен был понять, что я вам причиню неприятность. Уверяю вас, что я не старался узнать ваши тайны...

— Насколько я вас поняла, — возразила она горячо: — вы ошибаетесь, я одна, совершенно одна во всем мире со времени смерти моих родителей.

Он все еще не понимал, почему она побледнела. Он тихонько высвободил ее горячие руки и прошептал:

— Я спрашиваю себя, чем я вас мог огорчить, говоря о том, кого вы полюбите?

25